Великий художник Караваджо родился неизвестно когда. И умер тоже неизвестно когда. Знаем мы только год и сезон, а о конкретных датах все уже потом договорились, чтобы строить из себя историков.
Даже имя у него было не Караваджо. Папа-архитектор и мама-Лючия назвали сына малоизвестным именем Микеланджело. Это уже потом, когда он стал знаменит, его начали по старой итальянской привычке звать именем того города, откуда он родом. То есть «Караваджо» — это примерно то же самое, что «Здорово, Москва!» или «Таги-ил!». Если же в одном месте собирались несколько знаменитых людей из одного города, разговаривать было вообще невозможно.
Ярким событий в жизни практически каждой европейской семьи 12-17 веков была чума, поэтому мама Лючия вечно зудела мужу и свёкру написать завещание. «Ай, потом!» — отмахивались они оба, пока не умерли. Типичные мужчины. Лючии же из всех богатств достались только дети, а деньги и фамильные земли — нет.
Но тут пришла прекрасная маркиза Констанция Колонна, жена бывшего работодателя отца Караваджо, и в жизни Лючии стало всё хорошо, всё хо-ро-шо.
Например, маркиза помогла отсудить часть земель, а когда Лючия отдала Караваджо в духовную семинарию, строго спросила её: «Зачем?». «Ну, чтобы духовные семинары проводить, как дедушка…» — замямлила Лючия. «Он же рисует, он художник!» — вздохнула маркиза, потрепала Караваджо по голове и зачем-то подарила ему лютню.
«Может, я вас нарисую? — из благодарности спросил её Караваджо. — Я могу!». «Спасибо, не надо,» — спокойно ответила маркиза. Она знала, что позировать ей особо некогда — нужно быстрее копить деньги на дальнейшее покровительство художника.
С подачи маркизы Караваджо попал в миланскую живописную мастерскую Симоне Петерцано. Петерцано держал лучшую мастерскую в Милане и до Караваджо был известен как «великий Петерцано, автор алтарного образа Миланского собора». Теперь же мы знаем его как «одного из учителей Караваджо».
Тем временем Караваджо так впечатлил своего учителя, что тот взял его с собой в Венецию, чтобы показывать выдающиеся произведения искусства. «Гос-споди, ка-акая красота!» — восхитился Венецией Караваджо, после чего пошёл в бар. И оттуда сразу в бордель.
Петерцано был потрясен художественным талантом Караваджо, а также его выносливостью к борделям и кабацким дракам. Наставник быстро решил, что хватит с ученика Венеции, и они вернулись обратно в Милан. Вскоре четырехлетний контракт с Петерцано, как и деньги, закончились, а выпивка в кабаках — нет. Поэтому Караваджо стал регулярно наведываться к матушке, в Караваджо, чтобы взять ещё немного денег. А потом ещё немного. А потом продать земельный надел. «Нам, художникам, маменька — деньги во-о-от так нужны!» — говорил он, проводя себе по горлу ладонью с разбитыми костяшками.
Примерно тогда же, в начале 1592 года, в Риме избрали нового понтифика. Климент VIII объявил, что к юбилейному 1600 году намерен переложить в Риме всю плитку, построить метро в спальных районах, благоустроить детские площадки и всё остальное, что бывает в преддверии больших праздников и сразу после вступления градоначальника в должность. Да кому я рассказываю.
В надежде нагреться на грандиозных планах, в город потянулись ваятели, живописцы и прочая креативная шелупонь.
Караваджо тоже потянулся в Рим, но не потому, что очень хотел, а потому что наконец кого-то убил. Или не убил. Это тоже неизвестно. Просто репутация Караваджо в Милане к тому моменту была такова, что когда кого-то убили, а Караваджо был в том же районе, все справедливо решили — это он. Он у нас художник и способен на всё.
Пришлось бежать. Караваджо так мощно бросил Милан и все свои работы, что потом их ни единой не нашли.
Плох тот итальянец, у которого не завалялся на черный день какой-нибудь дядя в Риме, и у Караваджо дядя был. Дядя римский устроил племянника в мастерскую, где изготавливали копии картин. «Нет, уж лучше голодать, чем быть администратором в копицентре», — подумал Караваджо, и ушёл жить под мост и побираться.
Случайно он познакомился с ещё одним владельцем мастерской. Там ему поручили рисовать цветы и листья, а он даже тут умудрился бунтарствовать и рисовал жухлые. «Жухлые! На картинах! Где это видано!» — истинно по-итальянски, с криками и потрясанием пальцами в горсти, возмущался владелец мастерской Джузеппе Чезари.
Тогда Караваджо назло ему взял и нарисовал первый в истории живописи натюрморт. Из плетёной корзины нагло смотрели пятнистые груши, давленый виноград и увядшая на все лады ботва.
